Реанимация чувств [= День за ночь ] - Ирина Степановская

"Трус! Трус! Жалкий трус! Хочет показать следователю, что мы сами во всем виноваты. Боится, наверное, что следователь вскроет кое-какие делишки. Даже Валерия Павловича ему не жаль. Что ему живой доктор? Пешка. Что ему мертвый доктор? Угроза его спокойствию. Он, наверное, жалеет, что нас всех тут не перестреляли".

Она еле добралась до своего этажа и, какая-то синяя от пережитого волнения, открывая рот, будто рыба, выброшенная на берег, вошла в ординаторскую.

В ординаторской находилась только Мышка. Тряпочкой она вытирала пыль со своего стола.

– Барашков пришел? – спросила Тина, даже не поздоровавшись, так как еле могла открыть рот. Ей катастрофически не хватало воздуха.

– Он в мужской палате, – ответила Мышка и с ужасом посмотрела на Валентину Николаевну.

– Позовите всех докторов.

– Тани нет. Она не пришла почему-то.

– Позовите всех, кто остался.

Тина не могла стоять. Она опустилась на синий диван, превозмогая желание лечь. Ее ирисы на журнальном столике за ночь завяли, скукожились, потеряли краски. Тина набрала в грудь побольше воздуха. С этим вздохом она вновь обрела способность говорить.

Вошли Ашот и Барашков. Последней в дверь протиснулась Мышка. Сначала Тина хотела накричать на всех. Потом – ядовито спросить, как могли они вчера, после ее ухода, нажраться на рабочем месте до положения риз. Потом хотела спросить, как обо всем этом стало известно главному врачу. Потом – сказать что-то нравоучительное. Что-нибудь вроде: "Ну что, доигрались? Я предупреждала, чтобы вы не пили после дежурства?" Вместо этого Валентина Николаевна обвела взглядом коллег и тихо промолвила:

– Ну вот. Наши ряды поредели…

Она уже столько раз принималась плакать, что ее воля почти отключилась и слезы текли по щекам сами собой. И впервые за всю эту ужасную ночь почувствовала, что здесь, на синем диване, она – среди близких людей и может не сдерживаться. Тина опустила голову на руки и заревела громко, навзрыд. Ашот и Барашков, не сговариваясь, подошли к ней и сели на диван по бокам. Ашот обнял ее руку и вдруг заплакал сам. А Барашков сидел рядом, чесал свою рыжую курчавую бороду и сопел. Потом закашлялся и сказал:

– Ну извини меня, пожалуйста… Никто же не думал, что все так выйдет.

Мышка всхлипывала еле слышно на своем месте.

Тина вздохнула, отняла руки от мокрого лица и сказала:

– Нас закрывают на ремонт. Больных больше не принимаем. Долечиваем и выписываем тех, что остались.

– А девочку?

– Пусть переводят куда угодно, мне все равно. Кстати, как она?

Отозвался дежурный, Ашот:

– Пока еще состояние тяжелое, но сегодня все-таки лучше, чем вчера. Все показатели стабилизировались. Температура, правда, еще остается, но не такая высокая. Девочка пришла в сознание. Почки, печень справляются.

Тина не почувствовала удовлетворения. Ей стало все равно.

– Ну и хорошо. Пусть переводят. Остальные как?

– Соответственно.

– А вы знаете, что наш больной с инфарктом вчера в кардиологии умер?

Ашот в удивлении ахнул, а Барашков сказал:

– Не должен был…

Тина посмотрела на часы.

– Тем не менее это случилось. Я сейчас иду на секцию. Когда приедет жена Валерия Павловича, не оставляйте ее одну. Помогите ей сделать все, что нужно, там, внизу. Я подключусь после секции. Видимо, на главного врача рассчитывать не приходится. Мы сами должны оказать Валерию Павловичу последние почести.

– Без вопросов, – ответил за всех Ашот.

Тина прошла в свой кабинет, надела поверх платья дежурную кофточку, сняла туфли на каблуках, засунула ноги в старые полуботинки на толстой подошве, в которых обычно ходила на секции, поскольку в секционном зале всегда было даже холоднее, чем в их палатах, а в коридоре погладила свою пальму. Почему-то ей показалось, что пальма тоже осиротела.

Секция ничего не дала. Тина, правда, почувствовала, что от полостей трупа исходит какой-то странный алкогольный запах, но Михаил Борисович уверил ее, что это запах медикаментов, и пробы на алкоголь брать отказался. Оставалось ждать данных микроскопического исследования. Но Тина уже поняла, что это ничего не даст. Ей важно было исключить сопутствующую патологию, которая могла привести больного к смерти и которую, как она и опасалась, просмотрели. Но ничего подобного обнаружено не было. Она немного успокоилась. Оставалось ждать, какое заключение напишет Мишка.

В отделение Тина вернулась совершенно измотанная. Ей стало совсем нехорошо. По спине лился горячий пот, знобило. Мышка догадалась сунуть ей градусник. И только когда ртутный столбик зашкалил за тридцать девять, Тина поняла, что заболела. Аркадий предложил отвезти ее домой, но приближался полдень, приехали дочери и жена Чистякова, и Тина отослала Аркадия к Ашоту помогать им там, внизу.

– Я позвоню мужу. Он приедет за мной.

Домашний телефон молчал. "Ну правильно, Алеша должен быть в школе". Она набрала номер сотового. Муж откликнулся сразу. Голос его был совершенно спокоен.

– Это я, – сказала она в трубку. – Я звоню из больницы, мне очень плохо. У нас убили доктора. – Трубка молчала. – Валерия Павловича Чистякова, – добавила Тина.

– Жаль, что не тебя, – раздался в трубке голос после паузы. – Шлюха!

И муж дал отбой. Валентина Павловна несколько секунд в замешательстве глядела на телефон, потом набрала номер снова.

– Ты в своем уме? – спросила она, когда муж ответил. – У меня температура тридцать девять. Мне нужно домой, я должна лечь в постель.

– Только не в мою, – сказал муж и снова повесил трубку.

– Придурок! – крикнула Тина в пустоту и стала собирать сумку. Ноги за ночь распухли и с трудом влезли в новые ботильоны.

Она застегнула пальто на все пуговицы и вышла из кабинета. Мужчины уже ушли вниз, в палатах дежурила Мышка.

– Я позвоню завтра, – сказала ей Тина. По дороге заглянула в ординаторскую и выбросила в корзину букет ирисов. Брать их с собой было бессмысленно, но почему-то ей не захотелось, чтобы цветы остались без нее, пусть даже засохшие.

Как она добралась до дома, она не помнила. Когда Тина поднималась по лестнице, ее голова пылала, а ноги подкашивались от усталости. Ей казалось, что она вот-вот упадет.

"Боже, наконец-то я добралась!" – подумала Тина и прислонилась головой к косяку. Там, с другой стороны двери, почуяв ее, бешено и радостно залаял Чарли.

– Нет, дружок, я сейчас пойти с тобой не могу! – бормотала Тина и долго шарила по всем карманам ключи. "А взяла ли я их вчера с собой?" – стала сомневаться Тина. Вчерашний вечер казался так далеко, будто был не несколько часов назад, а как минимум в прошлом году. Она ничего не помнила. Ей казалось, будто она снова вернулась домой, опустошенная после очередной поездки к маленькому сыну на юг. Она никак не могла отыскать ключи – ни в карманах, ни в сумке – и решила для верности вытряхнуть содержимое сумки на коврик перед дверью.